Рассказ архидиакона Романа (Тамберга)
читать дальшеПсаломщицей Дарьюшка работала уже давно. Священников на своем веку видела всяких: молодых да образованных, которые помимо семинарии имели и институтское образование; простых и неученых, но крепких верою старцев; ревностных к своему служению пастырей - и наемников, дело Божие совершающих с прохладцей. Не всех любила псаломщица, хотя и старалась, но всех терпела.
Последний год на приходе служил отец Петр, иеромонах (священник в монашеском постриге), из бывших морских офицеров. К себе относился строго, почти ничего не ел, мало спал, да и то - сидя, день и ночь работал да молился; видно, прежняя жизнь покоя не давала, вспоминалась лихая флотская служба, вот и пытался перебороть себя, заставить забыть былое. Так же строго относился и к прихожанам, службы совершал длинные, по шесть - по семь часов не выходил из храма, хотел, чтобы все было по Уставу, по правилам, да ведь старушки (а на них-то, как правило, и держатся сейчас храмы русские) не могли тягаться с батюшкой, не старым еще человеком да и с военной закалкой, и, чего уж таить, грешил батюшка, часто их осуждал да распекал, как боцман матросов на корабле... Вот, де, вы и в храм не любите ходить, да и стоять не хотите долго, все у вас дела да хозяйство, а то забываете, что Господь выше всей вашей земной суеты, что не Ему ваши молитвы нужны, а вам, - ну и все прочее в таком же духе.
Ну что ж, так-то, по Писанию, вроде он и прав: и для Бога старается, и для службы Божией, а только не нравилось это Дарьюшке, не согласна была она про себя с батюшкой. Но смирялась, вслух ничего не высказывала.
В начале зимы у Дарьюшки гостила племянница, средних лет одинокая женщина. Жизнь у племянницы не сложилась, замуж она не вышла, как говорили раньше, жила старой девой, но Дарьюшка особенно за нее не переживала;больше всего ей дорого было то, что она, так же как и тетка, верующая, любила храм, богослужение, в этом они были единомысленными.
Погостив с недельку, племянница собралась уезжать, и Дарьюшка пошла провожать ее на станцию, за шестнадцать километров от дома, надо было помочь донести сумки с нехитрыми деревенскими гостинцами, да и на сердце спокойней, когда сама на поезд человека посадишь, удостоверишься, что дорогу прошла благополучно и часов через пять-шесть будет в Москве, дома.
Обратно шла уже с трудом. Быстро погас короткий зимний день, дорогу почти не было видно, в рыхлом мокром снегу вязли ноги. Добрела до погоста, на минутку решила зайти в сторожку погреться, до дома оставалось еще три километра, надо было перевести дух.
В сторожке за накрытым столом сидел батюшка, а с ним еще один священник — из молодых и образованных, приехал погостить во время отпуска.
Дарьюшка перекрестилась на святой угол и в нерешительности затопталась у порога; с промокших валенок стекала вода, а разуваться не хотелось — нужно было спешить домой, растапливать остывшую с утра печку.
- Ну чего стала-то, заходи, не стесняйся, видишь у нас гость-то какой почетный, бери благословение.
Вытерев несколько раз ноги, Дарьюшка подошла к столу и, смиренно склонившись, поцеловала у приезжего священника руку. По тону отца Петра Дарьюшка поняла, что он несколько обижен на нее за то, что всенощную ему пришлось совершать одному, без псаломщицы, да и перед приезжим неудобно, что под воскресенье вечером народ в храм не ходит, приходят только к обедне, утром.
— Вот, бабки-то все жалуются на меня, что я служу долго, - продолжил отец Петр, - а смотри - семь часов, а мы уже отслужили, сидим, чай пьем.
Дарьюшку неприятно покоробило слово «бабки», но она привычно смолчала, устраиваясь с краю широкой деревянной скамьи, поближе к выходу.
— Хоть бы ты на них повлияла, Дарья, ну совсем меня слушать не хотят, сколько уж их ни ругал, не ходят ко всенощной, может быть, тебя послушают, а? Чего молчишь-то?
Дарьюшке очень не хотелось отвечать, давали о себе знать пройденные тридцать верст, да и боялась, длинный разговор заведется. Но и не отвечать было нельзя - обидится батюшка, что с ним не разговаривают.
— Да ведь хозяйство, отец Петр, скотину надо подоить, детей, внуков накормить, а идти старыми ногами легко ли? Вон, до Загорья пять верст, до Осипова шесть, а до Григо-рьева еще дальше... А службы-то у нас, батюшка, и вправду длинные...
Дарьюшка осеклась, это был больной вопрос, не надо было бы об этом говорить.
- Длинные, говоришь? — вскипел отец Петр. — А знаешь, что мне старец-то в Лавре сказал? - (Отец Петр часто ездил к Троице-Сергию, там у него был духовник, которого почитали в народе за прозорливого.) — Отец Паисий сказал, что с ними, с советскими-то старухами, не так еще надо. Ты посмотри, кто сейчас в храм-то ходит, это же все комсомолки двадцатых, которые «красные пасхи» устраивали да кресты с храмов сбивали. Да им дай волю, они и сейчас из храма клуб сделают да партсобрания начнут проводить. Им бы не о земном пещись, а дни и ночи грехи молодости замаливать! Да будь моя воля...
Отец Петр не договорил. Взглянув на Дарью, он неожиданно оборвал свою бурную тираду. Расправив усталые плечи, гневно глядя в глаза разгоряченному пастырю,
она совсем не была похожа на ту молчаливую старушку-псаломщицу, которая каждое воскресенье, смиренно взяв у него благословение, читала и пела на клиросе.
— Советские старухи? — в голосе псаломщицы, родившейся и состарившейся при советской власти, звучали гнев и горечь. — Советские старухи, говорите? — И перед глазами ее словно встали все эти Марьи и Катеньки, на которых держался их деревенский храм. — Да откуда бы у вас пить-кушать взялось, если бы не эти советские старухи? И что они видели в жизни своей, кроме побоев-матерщины мужа-пьяницы да трудодней за палочки? Да каждая из этих старух, которые тебе в матери годятся, войну да голод на плечах своих перетащили, сыновей своих поотдавали Родине, а назад уж не получили, бумажки вместо них пришли похоронные... Она всю неделю трудится, мается, детей-внуков, мужа пьяного обстирывает, кормит, избу моет, хлев убирает, скотину кормит-доит, а потом старыми больными ногами за шесть верст в храм Божий идет, еле бредет, здесь семь часов на ногах простоит, а после службы ты чай пошел пить, а они обратно столько же. А здесь, в храме, ты что думаешь, у нее утешение-радость? Здесь ты с нее правила да пост спрашиваешь, к Причастию не допускаешь. Да ей эти семь километров, с больными ногами туда и обратно, может, за все твои каноны зачтутся у Господа...
Голос псаломщицы пресекся. Задыхаясь от негодования, дрожащими руками она натягивала на себя непослушные лямки своего рюкзака.В избе воцарилась тишина. Молчал изумленный отец Петр, молчал, удивленно подняв брови, приезжий молодой священник, молчала, не в силах справиться с собой, псаломщица.
- Иди домой, Дарья... - проговорил, наконец, настоятель.
Перекрестившись на иконы, псаломщица вышла вон, забыв взять привычное благословение.
Всю обратную дорогу Дарьюшка проплакала навзрыд. Ей жалко было всех - советских старушек, безропотно отстаивающих не по-советски длинные службы, строгого батюшку, не умеющего найти контакта с прихожанами, и себя, не сумевшую справиться с раздражением и нагрубившую своему духовному отцу.
Ночью Дарьюшке не нужно было, как обычно, вставать в двенадцать часов на поклоны, потому что до утра она так и не ложилась. Стоя на коленях в нетопленой избе, она всю ночь напролет плакала и молилась:
- Господи, не осуди меня грешную, безумную, я дерзнула ругать Твоего служителя! Прости нас всех, Господи...